4.Симбиоз науки и практики.

— Ну что, Лиза, ты готова стать женщиной? — Промямлил Корней Силантьевич, освобождаясь от подштанников и присаживаясь на край простыни. Ему вдруг подумалось, что его немолодая дряблая плоть может смутить девушку и тем испортить всё дело.

«Вдобавок и секундомер забыл на столе», — огорчился профессор, ощущая, что его половой орган уже стоит колом, готовый к любовному поединку. — «Ну и чёрт с ним, с секундомером, в конце концов, не всё в мире поддаётся измерению…»

— А ведь вы тоже боитесь, Корней Силантьич… — тихо пролепетала Лизонька и добавила, признаваясь: — И я совсем оробела, зажмурилась и лежу, как древняя мумия… Вы хоть скажите: как мне себя вести, что нужно делать, вы ведь всё же профессор гинекологии…

— Если будет больно, — кричи громче, не сдерживайся, — посоветовал он первое, что пришло в голову, а затем, сделав усилие над собой, прильнул губами к её прелестным грудкам с упругими розовыми сосками, с которыми шаловливо поиграл языком. Лизонька, затрепетав, ожила, хотя и зажмурилась пуще прежнего. Но её тело уже оттаяло от испуга, мгновенно сделавшись тёплым и даже жарким. «Один из явных признаков нимфомании: синдром спонтанного возбуждения», машинально отметил профессор и, понимая, что теперь судьба Лизоньки зависит лишь от Ульриха и Господа Бога, приподнялся с кушетки и высоко запрокинул, разводя в стороны, её послушные, как у тряпичной куклы, нетерпеливо трясущиеся колени.

Перед ним опять возник её маленький прелестный цветочек, образованный светло-красными складками нежной кожи, но теперь уже не как объект изучения в гинекологическом кресле, а в качестве первозданного совершенства, воплощения радости и любви. Ирония судьбы заключалась в том, что профессор лучше самых опытных ловеласов понимал, что Лизонька сейчас пребывает на вершине желания, но в данной ситуации это было какое-то окаянное, кощунственное осознание. Профессору ещё никогда в жизни не приходилось таким образом сочетать приятное и полезное, и он опасался, что оба этих слагаемых его миссии могут выйти одинаково плохо.

Но времени для опасений уже не было. Юная плоть ожидала своего вожделения, оставалось лишь немного разомкнуть робкие лепестки и вставить в зыбкую пелену, покрывающую заветное девичье ущелье, головку своего органа. Ощутив долгожданного пришельца, влажное лоно Лизоньки принялось тереться об него, двигаться и вибрировать, как маленькое живое существо, отдельное от всего остального тела. Именно это дивное явление, несомненно, и послужило отправной точкой для «Нескромных сокровищ» Дидро, подумалось профессору.

Слегка приподняв снизу и приоткрыв напрягшиеся от волнения девичьи ягодицы, Корней Силантьевич одним сильным движением обратил Лизоньку в женщину. Она даже не взвизгнула, а только сладостно застонала — настолько неожиданно простым и приятным оказался на самом деле этот процесс погружения мужской плоти в женскую! И ведь сколько всего ненужного, глупого, мистического придумано людьми об этом милом и бесхитростном единении! Лизоньке не понадобилось представлять себя ни развратницей, ни наложницей: герр Ульрих так ловко всё рассчитал, что её разум точно повиновался замыслу психиатра, не позволяя ни безмерно возноситься в ликовании, ни слишком огорчаться тому, что её первая интимная радость произошла вовсе не так, как она мечтала…

А профессор, продолжая очаровывать Лизоньку, изумлялся гавайскому дару: «Поистине чудесный напиток! Непременно возьму у немца рецепт…» Отчётливо вспомнив молодость, он и дальше с радостью ласкал бы юную нимфу, но фон Приапс, вернувшийся, конечно же, незамеченным для пылких любовников, нарочито громко прокашлялся.

— Дорогие мои, для начала вполне достаточно, — объявил он, прекращая дивный эксперимент и, когда профессор принялся одеваться, накинул лёгкий восточный халат на плечи ласково улыбающейся Лизоньке, забывшей на время все свои горести и тревоги. — Голубушка, как вы чувствуете себя? Не кружится ли голова? Нет? Замечательно. Идите в ванную, освежитесь.

Вскоре Лизонька, кое-как затянув поясок на своём восточном одеянии, вернулась в кабинет, ощущая такую расслабленность и усталость, что ей уже лень было и думать, и спрашивать докторов о чём-либо. Немец внимательно посмотрел на неё и коротко спросил:



— Чувствуете бессилие и желаете отдыхать? Нет ли признаков обиды, отчаяния, телесного дискомфорта? Прекрасно. Да, дорогой Корней, вы очень вовремя её привезли! Действуйте, как мы договорились, а я пойду собирать вещи: до поезда меньше часа.

«Он уезжает? А как же я? Обещал ведь забрать с собой на лечение!» — Встревоженно подумала Лизонька, но Корней Силантьич тут же развеял все опасения. Как ни в чём не бывало, словно это вовсе не он полчаса назад лишил её девственности, велел таким же строгим голосом, как в охотничьем доме:

— Ляг на кушетку, и я сделаю тебе укольчик, от которого ты сладко заснёшь, чтобы легче перенести дальнюю дорогу.

Инъекция была почти безболезненной, и этот факт почему-то так обрадовал перенасыщенную впечатлениями девушку, что она представила себя Белоснежкой, задремавшей в постели самого старшего из лесных гномов. И уже совсем отдалённым показался ей голос Корнея Силантьевича, распоряжавшийся по телефонному аппарату: «Пришлите автомобиль и санитаров с носилками, сию минуту, голубчик, я вас прошу!»

5.А поезд тихо ехал за границу.

И Лизонька погрузилась в глубокий и удивительный сон, ей увиделось море с высоко парящими чайками, и ласковая волна, накатываясь прибоем, всё выше и выше охватывала её: колени, бёдра, живот… Когда она проснулась, постепенно и нехотя, колыхание оказалось явным: это покачивался на рельсах поезд, а она находилась в просторном купе, на простыне мягкой постели, нагая, как в Эдемском саду, со свободно раскинутыми коленями.

Герр Ульрих, сидя перед нею на корточках, медленно, осторожно гладил её цветочек, побуждая лоно трепетать и сочиться от возбуждения. Всё это было слишком ужасно, дерзко и сладко, чтобы быть реальностью, и тем не менее, происходило! Стук вагонных колёс и ласковые пальцы профессора переполняли её сознание столь свежими, ослепительно яркими ощущениями, что она даже не подумала сомкнуть ноги и вообще как-либо выразить неудовольствие. И только со щеки скатилась непонятная слезинка: то ли от горечи того, что её увозят, то ли от предчувствия неизвестности.

Герр Ульрих, заметив эту слезинку, на время прекратил ласкать Лизоньку, взял со столика бокалы, а из ледового бочонка — шампанское, и провозгласил тост:

— За ваше излечение и за будущую прекрасную жизнь!

Он, как обычно, говорил с лёгким акцентом, и в данной обстановке, тревожной, неопределённой, но всё-таки романтичной, даже этот доброжелательный акцент взволновал сердце Лизоньки, заставляя его биться чижиком, угодившим в силки. Сможет ли этот невзрачный, любвеобильный, забавный маленький старичок исцелить её? И как невыносимо, завораживающе приятно это лечение, судя по всему, балансирующее на грани её болезни, словно на краю пропасти.

Хотя что этот немецкий гномик может знать об её ночных потайных мечтах, о головокружительном чувстве безудержного полёта, когда жаркие волны ласкают плоть и внутри, и снаружи! «Хочу мужской penis, и хочу много их, всяческих: и длинных, как нос Пиннокио, изящно-тонких, и также пухленьких, но коротких; и чтобы среди них был один, самый большой, назовём его Змей-Горыныч, который будет особо раздразнивать моё лоно, предоставляя затем остальным собратьям, играючи, поддерживать этот жар…»

Изысканный вкус шампанского окончательно очаровал Лизоньку, и она, уронив жадно выпитый бокал на постель, склонила голову к плечу своего попутчика, робким движением коленей призывая герра Ульриха продолжать ласку.

— Божественная, неповторимая девочка! — Повторял немец, жарко целуя и поглаживая разомлевшую от желания нимфу. — Извини, что тебя ласкает такой старческий крокодил, как я… Смейся надо мной, не сдерживайся, и постарайся, чтобы твой смех стал для тебя более ощутимой реальностью, чем телесное наслаждение. Это очень важно…

Но Лизонька добиться этого не смогла, поскольку на самом деле не считала Ульриха таким уж смешным и тем паче — уродливым крокодилом. Но зато, честно пытаясь хохотать, она вдруг почувствовала, что её сознание как бы отрывается ввысь от разметавшегося в ликовании тела. Нет, ясно заявило её сознание, сия глупая, очумевшая от оргазмов юная нимфоманка — отнюдь не я, это никак не могу быть я! И охвативший тело безумный угар плоти, подобный хмельному плясанию до упада, до полного изнеможения, — его надо запомнить и осознать, чтобы выучиться им управлять…

Поезд уносил их всё дальше в дождливую осеннюю ночь.