Вот причудливый рассказ некоего Егора Свешникова, начало которого датировано 1912 годом, изложенный на пожелтевших листах ветхой тетради, найденной в подвале старого дома.

1.Средь шумного бала.

Бал, данный моим дядей по матери Аристархом Матвеевичем по случаю своего 60-летнего юбилея, звенел музыкой, блистал бриллиантами и струился шампанским. Оркестр в золотых камзолах музицировал вдохновенно, хмельные пары вальсировали в центре зала, под ярчайшим свечением люстр богемского хрусталя. Но посреди всего этого великолепия меня начало беспокоить, что моя Лизонька, отлучившаяся в дамскую комнату, не возвращалась уже более получаса. Зато там и здесь, развлекая гостей, появлялся дядя, сверкая орденами на стареньком генеральском мундире, и я решил спросить у него, не встречал ли он моей невесты в лабиринтах своей громадной загородной усадьбы.

— Ах да, милый, запамятовал сказать тебе! — Воскликнул он с виноватой улыбкой. — На наше торжество прибыл мой старинный друг, Корней Силантьич, профессор дамских болезней, коего ввиду загруженности делами я уже и не надеялся увидеть. И тут же, конечно, я его упросил обследовать Лизоньку.

— Но отчего так поспешно, во время бала? — Изумился я. Моя невеста, конечно, жаловалась на некоторые странные недомогания, но у прежних докторов они не вызывали тревоги. То, что Лизонька после окончания женского цикла возбуждается вплоть до сильных головокружений, эскулапы относили к временным и даже благоприятным явлениям: это, мол, непременно должно усилить наше чувственное общение, да и само собой переменится при начале семейной жизни.

— Егорушка, — назидательно сказал дядя. — Лизоньке перед свадьбой консультация такого светила совершенно необходима, мы ведь оба хотим, чтобы жизнь ваша была счастлива, а детишки — здоровыми.

— Ещё бы! — Подтвердил я. — Но могли хотя бы мне об этом сказать.

— А ты как раз полонезы выводил с баронессой Кирилловой, да и что за событие такое? Разве не стало бы для тебя приятным сюрпризом, если б Корней Силантьич подтвердил оптимизм прежних обследований? Но коль скоро они задерживаются, наберись терпения, дамское естество — явление весьма сложное, и подчас требует определённого времени и усилий, чтобы в нём разобраться.

— Что же, спасибо вам, дядюшка, — с благодарностью сказал я. — Уж действительно, это счастливый случай!

— Безусловно! А ты, милый, занимай покуда гостей, не подавай виду, что беспокоишься. Веселись, угощайся.

С этими словами дядя растворился среди фраков и бальных платьев, а я, успокоившись в своём неведении, направился к буфету.

2.Деликатный разговор.

А в то же самое время в стареньком охотничьем домике, находящемся на опушке леса, в дальнем рубеже поместья, в трёх с лишком верстах от бального зала, моя милая Лизонька, дрожащая и нагая, стояла на металлической плоскости германского ростомера, старательно, как велел профессор, вытянувшись вверх на кончиках пальцев ног и заложив ладони за голову.

Именитый гость не случайно решил провести приём пациентки в этом отдалённом и неприметном здании. Дело было не только в том, чтобы ненужная в данном случае дядина прислуга не мельтешила и не суетилась вокруг, — предварительная информация о недуге Лизоньки требовала абсолютной уединённости и секретности. Именно поэтому о деликатном деле загодя не сказали и мне, а вовсе не из-за полонеза с хохотуньей Кирилловой.

И вот в таком, необычном и новоявленном врачебном кабинете, моей бедняжке пришлось выдержать долгий и малоприятный осмотр в женском кресле, согласно распоряжению профессора, доставленном накануне вместе с багажом симфонического оркестра в ящике для концертного пианино. Теперь Лизонька, приняв горячий душ, исполняла необходимую, по мнению мучителя в белой мантии, специфическую гимнастику, сопровождаемую тщательным измерением её телесных и физиологических параметров.

Стыдливость и красота Лизоньки не вызывали у Корнея Силантьевича ни малейшего снисхождения, ибо моя возлюбленная была для него всего лишь страдалицей, поражённой адским древним недугом. Доктор восседал за столом напротив моей бедняжки, утомившейся от напряжённого и унизительного стояния, и записывал результаты измерений сияющим золотым паркером в толстую тетрадь.

— Замёрзла, кисонька? — Ласково спросил он, поскольку маленькое окошко над потолком, единственное в этой маленькой комнате, было распахнуто настежь, впуская потоки зябкого осеннего ветра.

— Замёрзла!… Совсем замёрзла, Корней Силантьич!… — Шмыгая носом, взмолилась Лизонька.

— Превосходно, — отметил профессор. — На первый раз достаточно. Однако знай, что дальнейшее лечение потребует множества болезненных процедур. Но ты ведь желаешь исцеления, Лиза?

— Конечно, желаю…

— Марфа, закрой окно, — распорядился эскулап, и толстая энергичная медсестра, о каких говорят: кровь с молоком, резво взобравшись на табурет, исполнила приказание. Лизонька с блаженством ощутила тепло от камина своею продрогшей кожей, и теперь даже долгое стояние на цыпочках показалось ей не таким уж трудным.

— Назови свой возраст, — безучастно ко всем её ощущениям произнёс Корней Силантьич.

— Восемнадцать, господин профессор…

— Пыталась нарушить девственность? Когда, при каких условиях? Что этому помешало? — Хлёсткие, беспощадные вопросы сыпались на неё, как розги, заставляя быстро и откровенно отвечать. Да ещё она заметила краем глаза, как ухмыляется противная бабища Марфа, слыша признания юной барышни. Однако строгий и сосредоточенный голос Корнея Силантьевича, сопровождаемый быстрым поскрипыванием паркера, не позволял ей отвлекаться от допроса, подобно дирижёрской палочке, пресекающей малейшее своеволие музыканта. Записав все важные симптомы и особенности заболевания, профессор, наконец, закрыл вечное перо сияющим златым колпачком и захлопнул свою тетрадь.



— Ну что же, девочка, ситуация совершенно ясна. Можешь опуститься на пятки. Повернись спинкой ко мне. Наклонись, крепко сожми пальчиками колени. Отлично. И ещё ниже склонись, возьмись руками за щиколотки. Да, именно так, умница. А теперь замри, словно мраморная статуя. Да уйми дрожь, никто тебя не бьёт, не кусает.

«А попка, пожалуй, недурна, изящная и упругая, как два наливных яблока, — подумал Корней Силантьевич. — Такая краса не может быть лишена внутренней силы. Пожалуй, у неё действительно есть шанс».

И спросил у неё, огласив жуткие, невыносимые слова:

— Девочка моя, а знаешь ли ты, что такое врождённая нимфомания?

Через полчаса Лизонька, печальная и задумчивая, сидела за столом напротив Корнея Силантьевича, укутанная в купальный халат. Она пыталась привести в порядок свои мысли, отхлёбывая из жестяной кружки крепчайший кофе, сваренный на походной спиртовке ехидной Марфой, которую профессор затем отправил к моему дяде, с запиской о плачевных результатах обследования. Бедняжка ещё не знала, что в этой записке доктор уже определил её судьбу, понимая все обстоятельства и безвыходность положения.

— С точки зрения гинекологии ты не просто здорова: образно говоря, все женские функции у тебя развиты превосходно, как мускулы у циркового штангиста. Беда состоит в другом: вместе с началом регулярной половой жизни тебя сразу же захлестнёт неимоверное либидо, то есть, влечение к мужчинам, наподобие птенца, выбившегося из тесной скорлупы и стремительно набирающего рост. И выход из твоего положения современная наука знает, пожалуй, только один.

— И каков этот выход? — Взволнованно спросила Лизонька.

— Чтобы не запутывать тебя сложными словесами, попытаюсь выразить свою мысль на простом примере. Допустим, человек знает, что для поддержания нормальной жизни ему периодически, скажем, дважды за день, утром и вечером, необходимо выпивать бокал сухого вина. А если он не будет этого делать, его пищевод будет деформироваться, усохнет мочевой пузырь и печень покроется язвами: вот такой у него причудливый организм, у этого несчастного человека.

Однако и выпивать больше одного бокала или употреблять напиток крепче упомянутого сухого вина ему тоже смерти подобно, поскольку передозировка алкоголя уничтожит все его органы с удвоенной силой и скоростью. Представила себе этого человека? Так вот, чтобы ему спастись (а исцеление от недуга произойдёт примерно через два или три года, если он будет строго следовать правилам), помимо железной силы характера ему нужен изобретательный и ловкий помощник, который любой ценой и любыми средствами заставлял бы этого человека отказываться от второго подряд, страстно желаемого бокала вина, вплоть до прямого принуждения и насилия.

— Вы хотите сказать, что я нахожусь в подобной ситуации? — Ахнула Лизонька.

— Да. — Без экивоков сказал профессор. — Только твои проблемы заключаются не в особенностях внутренних органов, с ними-то, как я уже сказал, у тебя всё в порядке. К развитию болезни неумолимо направлена твоя психическая структура, по крайней мере, десять из пятнадцати устойчивых признаков нимфомании точно провозглашают, что с тобой произойдёт дальше. Поиск ненасытного удовлетворения будет подавлять все иные инстинкты, разрушать и восприятие, и мышление, и вскоре твоя жизнь закончится в палате скорбного дома. Ну не плачь, не плачь, девочка моя! Я же сказал — у тебя есть шанс…

И он, предоставив Лизоньке свой носовой платок, чтоб она вытерла слёзы, поведал ей о немецком профессоре Ульрихе фон Приапсе, соратнике нашумевших в последнее время психиатров Фройда и Юнга. Этот учёный, специализирующийся на сложных случаях нимфомании и достигший в данной отрасли сенсационных успехов, по счастливому случаю, сейчас находится на психиатрической конференции в Петербурге, в каких-нибудь сорока верстах отсюда!

— А он согласится лечить меня? — Воскликнула Лизонька. — И потом, это ведь будет стоить немалых денег, а я ведь сирота, и у жениха моего, и у его знатного дяди дела теперь идут совсем не блестяще…

— Ульрих согласится по трём причинам, и без всякой оплаты, — уверенно сказал профессор. — Во-первых, многие годы назад мне удалось продлить жизнь его покойной жене после крайне неудачных родов, так что он лично обязан мне. Во-вторых, насколько я помню его последние статьи, величайшей проблемой лечения нимфомании он называет позднюю диагностику болезни, когда личность пациентки и круг её жизненных интересов уже сформировались. А ты, кисонька моя, совсем ещё девочка, в буквальном смысле этого слова, и благодаря хлопотам дяди твоего жениха болезнь удалось выявить в самой начальной стадии. О таком уникальном случае, конечно, мечтает всякий специалист!

— А какова третья причина?

— Не буду тебя обманывать — ты весьма хороша собой, Лиза. Нет, внешность у тебя, конечно, премилая, но до шарма первых красавиц она весьма далека: ни актрисой в синематограф, ни дамой для представленья вечерних платьев на пароходах тебя, увы, не возьмут. Однако по некоторым внешним признакам я склонен считать, что ты обладаешь сильным характером, душевным изяществом и стремлением воплощать в себе возвышенные, прекрасные грани жизни.

Именно последнее качество, наряду с талантом Ульриха, может послужить для тебя спасением. Образно говоря, только этот немец, насколько я понимаю ситуацию, способен направлять, исследовать и оценивать твоё развитие таким образом, чтобы увести тебя от болезни в полноценное, здоровое существование. Посему я предлагаю тебе, не мешкая, сию же минуту выехать к нему в Петербург. Автомобиль нам сейчас подадут, и даже все свои инструменты я оставлю пока здесь, на попечение Марфы, ибо нет времени их укладывать.

— Но вы позволите мне перемолвиться, хотя бы двумя словами, с Егором, моим женихом?

— Нет, кисонька моя, к сожалению, не позволю! Ты ведь, голубушка, выбрала его по-любви, а совсем не из-за финансов, которые, как ты сама упомянула, нынче поют романсы. А значит, каждая ваша встреча, каждое нахождение рядом ускоряет тот роковой момент, когда описанный мною птенец твоего заболевания вырвется из скорлупы! Глазки у тебя умненькие, вижу, что понимают, о чём идёт речь… Итак, дитя моё — живо за ширму, надевать чулки и всё прочее, ибо для тебя, как говорил Пётр Великий перед войной с турками, пропущение времени смерти подобно…